С этой поры отец Герасим замолк. Как стыдно
стало ему за свои пылкие, красноречивые проповеди, в особенности за те,
в которых он говорил о значении страданий на земле, развивая мысль об
их душеспасительности. Вспоминая свою прошлую проповедническую
деятельность, он невольно сравнивал себя с человеком, который, стоя на
мосту, увидел в реке другого и стал говорить ему о пользе водолечения,
не замечая того, что человек тот тонет, и что не советы ему надо
давать, а скорей бросать спасательный пояс или веревку.
Отец
Герасим сжег все пособия к ведению всевозможных бесед и поучений,
обложил себя всякими лечебниками и врачебными пособиями, записался
вольнослушателем на медицинский факультет, устроил у себя дома аптечку
и с тем же рвением, с каким вел раньше дело проповеди, взялся за
лечение своих пасомых. В отношениях ночлежников к отцу Герасиму
произошла резкая перемена. Отца Герасима стали звать во все стороны. И
во всех бедных домишках, в ночлежках, в разных притонах, где хоронилась
городская нищета, он стал желанным гостем.
Дорого расплатился отец
Герасим за свой новый порыв служения ближнему. Через месяц же,
выхаживая одного тифозного, он сам заразился тифом. Крепкий организм
его, однако, выдержал болезнь, но не выдержала матушка, сначала
ухаживавшая за мужем, а потом и сама свалившаяся с ног. Схоронив жену,
отец Герасим вскоре же снес на кладбище и единственную дочь.
Кровь
павших в битве товарищей вселяет в бойцов новые силы к борьбе. Так же
подействовали на отца Герасима смерть жены и дочери. Если и раньше его
редко можно было видеть дома, то теперь отец Герасим заглядывал к себе
лишь для того, чтобы взять лекарства да урвать у ночи несколько часов
для сна. Он забросил не только свою квартиру, но и церковь. Скучным
показалось ему стоять часами в церкви и тратить время на славословие
Бога, когда там, за стенами храма, неслышными ни для кого стонами был
наполнен весь воздух, когда каждая минута, каждая секунда нужна была
для того, чтобы вырвать чье-либо здоровье или чью-либо жизнь из когтей
смерти.
Часто, совершая каждение пред святыми иконами, отец
Герасим чувствовал, как в сердце его поднималось чувство озлобления
против этих безмолвных небожителей, которые казались ему такими
равнодушными к той бездне клокотавшего людского горя, в самой середине
которого стоял он, отец Герасим.
И вот, все короче стал
позванивать церковный колокол, все реже и реже отпирались церковные
двери, и скоро светлые ризы на иконах в храме подернулись серым налетом
пыли.
Отслужив посокращеннее церковную службу, отец Герасим спешил
скорее к своим страдальцам. На лицах последних каждый раз при его
появлении расцветала радость. Но не было радости на сердце самого отца
Герасима, наоборот, он чувствовал, что с каждым годом его собственная
жизнь становится ему тяжелее.
Лечил отец Герасим с успехом, но
там, где медицина оказывалась бессильной не только при его познаниях,
но и в руках самых опытных врачей, отец Герасим бросал все лекарства и
окружал больного такой лаской, таким теплом, что умиравшие страдальцы
благословляли его не менее выздоравливающих.
Успех, однако, не
радовал отца Герасима. Чем большую успешную помощь оказывал отец
Герасим, тем больше и больше возрастал спрос на нее. Выздоравливал
один, взамен его являлись трое. Выхватывал отец Герасим из нищеты
одного, на место его являлось пятеро. Со своим горем, с болезнями со
всех сторон пошли к отцу Герасиму люди волной, и начал чувствовать отец
Герасим, что эта волна захлестнет скоро его самого. Шаг за шагом
раскрывалась перед ним ширь необъятного моря людского горя, и, ища
берегов этого моря, отец Герасим понял, наконец, что оно безбрежно.
Понял и ужаснулся. И от ужаса стали опускаться у него руки, сгорбилась
спина, поседела голова.
Но еще больший ужас охватил отца Герасима,
когда он взглянул на другую бездну, бездну человеческой испорченности.
Раньше она ему видна была лишь своим краешком, той поверхностной
точкой, которая видима глазу всякого человека. Теперь, открывая отцу
Герасиму свои болезни и раны, люди раскрывали ему и свое сердце.
Боже!
Каким нравственным зловонием пахнуло на отца Герасима, когда ему
удалось приподнять лохмотья той невидимой одежды, которой прикрывали
люди свои душевные язвы от взглядов посторонних. Теперь он знал,
например, что эти нищенки-старушки, которых он называл своими
заступницами перед Богом и которым раздавал свои копейки, собирали
милостыньку не только для своего пропитания. Знал он, что из собранного
они оставляли себе лишь часть, а на остальные покупали водки и разных
лакомств для какого-нибудь бродяги, сойдясь с которым после "трудового"
дня, за принесенные лакомства и водку получали они от него
удовлетворение своих пошлых страстишек. Узнал отец Герасим и о той
роли, которую играли в ночлежках мальчишки-подростки, подманиваемые
ночлежниками и за копейку укладывавшиеся вместе с ними под одну дерюгу.
Узнал и много другого отец Герасим. Люди не щадили друг друга и вместе
со своими грехами выкладывали перед ним и чужую грязь. Из рассказов
падших созданий узнал отец Герасим всю гадость жизни среднего и даже
высшего общества с ее обратной стороны, и узнав, почувствовал, как
похолодело его сердце, оборвалась воля, заледенела душа.
Тяжелая
свинцовая тяжесть навалилась на отца Герасима, и он уже не мог идти: он
стал влачить свое существование, в тупом ожидании, когда, наконец, эта
тяжесть расплющит его совсем. И раньше мало водивший знакомств в
городе, отец Герасим замкнулся теперь совершенно, изредка лишь
показываясь по какому-нибудь особенному случаю.
Среди городского духовенства отец Герасим слыл за нечто вроде юродивого.
Раньше,
когда силы еще не изменяли отцу Герасиму, он пытался звать себе на
помощь отзывчивых людей, ездил несколько раз к архиерею, но его
нервные, назойливые, больные речи только раздражали начальство. Теперь
отец Герасим не ждал уже больше ниоткуда помощи.
Во внешнем своем
поведении отец Герасим, впрочем, мало изменился. Так же продолжал он
ходить за больными, возился с ночлежниками, лечил алкоголиков, обмывал,
очищал зараженных, предавал земле распрощавшихся с жизнью, но все это
он делал скорее в силу привычки, машинально. Никакой идеи он уже в это
дело не вкладывал и скоро даже перестал давать себе отчет в своих
поступках.
Протолкавшись весь день по "приходу", отец Герасим
торопился к вечеру домой и тут спешил скорей забыться тяжелым сном,
чтобы не дать возможности разгуляться своим думам. Последнее не всегда
ему удавалось. В долгие зимние ночи, когда на улице начинала вдруг
разыгрываться страшная вьюга, холодный ветер, проникая в комнату,
уносил из нее тепло, и отец Герасим просыпался от пронизывающего
холода. И тогда он уже не мог заставить себя снова заснуть. Сон убегал,
думы разгорались в голове. Свист ветра, завывание бури и непроглядная
ночная тьма разжигали воображение. Все, что наполняло день отца
Герасима, вставало вдруг перед ним, принимая различные образы. Больные,
слепые, хромые, убогие, нищие, пьяные, живые и мертвые мелькали перед
ним человеческие облики бесконечной вереницей. Они стонали, рыдали,
безумно смеялись, невыносимо смердели и вдруг, потеряв свои очертания,
сливались в одну беспредельную, гнойную, смердящую язву, ту язву,
которую отец Герасим впервые прозрел в ночлежном приюте в день, когда
над трупом несчастного пьяницы поучал бродяг трезвости.
Язва
ширилась, росла, принимала гигантские размеры, наползала на отца
Герасима. И он вскакивал вдруг с постели, содрогаясь от ужаса. Отирая
холодный пот с застывшего лба, метался он из угла в угол по комнате,
пока рассвет наступавшего дня не разгонял ночной темноты и не прекращал
его галлюцинаций.
Так потянулись дни за днями. Жизнь катила мимо
отца Герасима. Он смотрел на нее взглядом зрителя, рассматривающего
постоянно меняющиеся картины в панораме. Безучастно относился он даже к
таким крупным событиям в жизни духовенства, как смена архиереев. По
повестке благочинного являлся он в собор на встречу нового владыки,
принимал от него, в числе других, благословение и, отбыв эту
формальность, снова уходил в свой замкнутый круг.
Теперешний,
вновь прибывший владыка, правда, резко отличался от своих
предшественников, отец Герасим сразу увидал в нем необыкновенного
человека, но... там, где на его вопли оставалось безответным небо, что
мог дать ему епископ?
Одно только интересовало отца Герасима: это
участь его товарища отца Павла. Как бы то ни было, поступок последнего
выходил из ряда обычных, и узнать о нем мнение нового архиерея было
любопытно.
Отец Герасим стал ждать к себе отца Павла.
IV
Гулко
пронеслись над проснувшимся городом первые удары соборного колокола.
Радостно откликнулись на них с других колоколен. Загудели, зазвенели
могучие звуки и, трепещущей могучей волной повисши в освежившемся
ночным ветерком воздухе, далеким эхом раскатились по окрестностям
города.
К церквам в разных направлениях потянулись богомольцы.
Особенно много их шло по направлению к монастырю, где на этот раз
служил архиерей.
Отцу Павлу пришлось пройти значительное
расстояние, прежде чем добраться до монастыря. Когда он вошел в
обширный монастырский собор, служба уже шла; приближалось время
пресуществления Святых Даров. Народу было полно.
Пробравшись в
самый перед, отец Павел стал против Царских врат, откуда лучше всего
можно было увидеть архиерея и наблюдать за действиями в алтаре. Глаза
его тотчас же устремились туда. Там, перед святым престолом, окруженным
целым сонмом священнослужителей, буквально в облаках кадильного дыма
стоял святитель.
Что сразу же бросилось в глаза отцу Павлу - это
отсутствие всякой суетни, столь обычной при архиерейских служениях.
Какая-то благоговейная тишина царила в алтаре. Величественная фигура
святителя, казалось, застыла в молитвенном напряжении. Молча и
неподвижно стояли священники, серьезные, глубоко сосредоточенные. Глаза
их были устремлены на святой престол, уста шептали молитвы, во взоре
выражалось чувство томительного ожидания. Казалось, что все
священнодействующие ждали пришествия Кого-то. Невидимого, и у всех у
них была одна мысль, что это пришествие Невидимого зависит от степени
их усиленного молитвенного призывания, и чем сильнее они будут
призывать Его, тем ощутительнее Он явится им здесь, среди них, на этом
именно святом престоле; и, наоборот, если ослабнет внимание и
напряжение их духовных сил, устремившихся незримыми токами через
видимое небо к Невидимому Богу, - оборвется обратный ток Христовой
благодати, и останется небо без ответа, а они уйдут от святого престола
неудовлетворенные и смущенные, и нельзя будет им смелыми и ясными
глазами взглянуть на эту толпу молящихся, собравшуюся в надежде
получения благодати и оставшуюся обманутой, благодаря бессилию их,
духовных своих посредников между небом и землей.
Священный трепет
охватил отца Павла. Невольно вспомнились ему рассказы палестинских
путешественников о нисхождении святого огня в Великую субботу У гроба
Господня. Вот многотысячная толпа паломников многих национальностей
наполнила храм. Все с напряжением ждут таинственного момента. Взоры
всех обращены на патриарха. Медленно тянется время, но близится
торжественный момент. Толпа то зашумит, всколыхнется, то снова замрет в
ожидании. С полным сознанием лежащей на нем ответственности идет
патриарх в часовню гроба Господня. Здесь перед мраморной доской,
лежащей на месте, где лежало Тело Иисусово, падает он ниц, в горячей
молитве умоляя Господа о ниспослании огня. Проходит в томлении
минута... одна... другая... третья... огня нет. В храме слышится гул.
Сначала тихий и робкий, растет он затем все шире и выше и, наконец,
тяжелой волной сердитого рокота долетает до слуха святителя. Хорошо
знает святитель, что означает этот гул. Это ропот толпы, недовольной
слабостью молитвы святителя. Если не будет огня, обманутая в своем
ожидании толпа растерзает его живого. И в смертной тоске он снова и
снова простирается ниц на холодном полу, напрягает последние силы и
весь уходит в молитву. Холодный пот выступает у него на лбу. Вдруг
маленькая искорка, за ней другая, третья засверкали над доской.
Радостный подымается с полу святитель, спешит зажечь о них пук свечей,
и торжествующе выносит его народу. Ликует толпа, хватает огонь, целует
руки, ноги, одежду святителя, а он, изможденный и крайне усталый,
исполнив свой долг, спешит удалиться.
Отцу Павлу, смотревшему на
владыку, не случайно пришла в голову мысль сравнить его с Иерусалимским
патриархом. Владыка, казалось, действительно находился в том же
томлении духа. С той же тревогой ожидал он наступления момента
пресуществления Святых Даров и молил Господа о нисхождении на них
Святого Духа. Молитвенное напряжение святителя сказывалось в его голосе
и в тех ударениях, с которыми он произносил положенные по служебнику
возгласы.
Чувство недоумения охватило отца Павла, когда он
прислушался к голосу владыки. Странно: голос этот показался ему
знакомым. Но напрасно отец Павел напрягал свою память: он никак не мог
вспомнить, где именно он слышал этот голос и кому он принадлежал. С
живейшим нетерпением стал он ожидать, когда владыка обернется лицом к
народу...
Кончился момент пресуществления Святых Даров. "Аминь.
Аминь. Аминь", - раскатился по алтарю радостный вздох протодиакона, и
все священнодействовавшие, осенив себя крестным знамением, в порыве
сердечного благодарения Богу, пали ниц перед Его святым престолом.
По
ходу службы отец Павел знал, что еще два-три возгласа, и владыка
обернется к народу преподать ему благословение. Он нетерпеливо
подвинулся вперед и, сам не замечая того, отстранил рукой стоящую
впереди его какую-то даму, огромная шляпа которой мешала ему видеть
Царские врата. Дама обернулась, что-то обидчиво заговорила, но отец
Павел не успел расслышать: в это время в Царских вратах показалась
фигура архиерея с лицом, обращенным к народу. Быстро вскинул на него
глаза отец Павел и... остолбенел. Перед ним, в архиерейском облачении,
с митрой на голове, стоял пароходский "батюшка".
Мысли спутались в
голове отца Павла. Внутри у него как будто что-то вспыхнуло,
закружилось, завертелось и разлилось по лицу жгучей краской стыда.
Инстинктивно он подался назад, стараясь скрыться в толпе народа, чтобы
не попасть на глаза архиерею. Но владыка, казалось, не заметил никого.
Окинув быстрым взглядом толпу, он тотчас же поднял свои глаза к небу и,
преподав народу благословение, удалился в алтарь.
- Господи! Что я наделал?! Что я наделал?! - прошептал почти вслух отец Павел. - Ведь это я ему предложил водочки-то.
Кое-как
дослушал он обедню и, не дожидаясь расхода молящихся, быстро направился
к выходу, порешив в уме в тот же день выехать из города.
-
Батюшка, а батюшка! - послышалось сзади отца Павла. Он обернулся и
увидал догонявшего его стихарщика. - Владыка приказал вам сказать,
чтобы вы пришли к нему в следующее воскресенье, вечером непременно...
- Ну, пропал я, - подумал отец Павел, - заметил...
Выходившая из церкви толпа оттеснила отца Павла, затолкала, подхватила и вынесла за монастырскую стену.
Владыка
остался осматривать монастырь. Этот монастырь известен был своей
чудотворной иконой, к которой стекались богомольцы почти со всех концов
России. В золотой ризе, сплошь усыпанной драгоценными камнями,
стоимость которых исчислялась сотнями тысяч рублей, эта икона стояла на
самом видном месте храма монастырского и составляла его главную святыню
и единственную славу огромнейшего монастыря. Незадолго до прибытия в
епархию нового владыки икона была украдена. Ахнули православные,
услыхав об этом небывалом еще в истории России кощунственном
святотатстве. Розыски не привели ни к чему. Икона погибла для монастыря
безвозвратно.
Много обвинений посыпалось на монастырскую братию за
то, что не смогли уберечь святыню. Доля правды была в этих обвинениях.
Монастырь был огорожен высокой каменной стеной, перелезть через которую
не пришло бы в голову ни одному вору, но в одном месте, где монастырь
соприкасался с частным владением, вместо каменной стены протянулся
низенький дощатый заборчик. Отсюда, видно, не ожидали никакой
опасности. Через это-то место и забрались воры. Этим же путем унесли
они икону.
Русский человек задним умом крепок. Только после
похищения святыни пришла монахам мысль обезопасить это место: протянуть
и здесь тоже каменную стену. Мысль эта была приведена в исполнение с
большим усердием, и теперь на месте прежнего деревянного заборчика
высилась огромная каменная стена, через которую, действительно, и
ворону страшно было перелететь. Отец игумен справедливо гордился этой
постройкой. К ней-то он и повел владыку, в надежде, что архипастырь по
достоинству оценит его труды. Но в этом ему пришлось разочароваться.
Владыка внимательно осмотрел стену, покачал головой, услыхав, каких
денег она стоила, и вдруг, остановившись, круто повернулся к
сопровождавшей его монастырской братии.
- Ну что ж? Вот вы
построили стену и думаете, что защитились от воров? Напрасно: воров вам
не перехитрить, устанете. От воров можно было спастись стенами да
запорами в старину, когда разбойничали только на больших дорогах, в
темном лесу, в полуночное время, когда разбойника или вора можно было
узнать даже по наружности. Теперь не то. Сами вы знаете, что воров
расплодилось теперь столько, что не хватит рук переловить их всех.
Хотите обезопасить себя от воров? Не собирайте сокровищ, которые воры
крадут. Если бы оставался чудотворный образ в виде, каким явил его
Господь, едва ли пришло кому-нибудь в голову украсть его... Обложили
его золотом, усыпали его драгоценными камнями... А кому нужны они? -
Кому нужны были, тот и взял их. Вам ли напоминать, что "Господь не от
рук человеческих угождения приемлет, требуя что..." Народ этим выражает
свою благодарность, свое служение Богу. Иной ведь больше ничем не может
послужить Господу, как только именем своим. И с радостью несет он его в
монастырь... Да будет благословен его дар... но "милости хочу, а не
жертвы". Не на вас ли лежит священная обязанность очищать людские
жертвы? Не всякая копейка, принесенная в монастырь, чиста; от иной
смердит грехом, а от которой и кровью пахнет. Очищайте же всякое
серебро и золото, приносимое сюда, расплавляя и перегоняя его через
горнило вашего благочестия. Все приносимое в монастырь должно служить
лишь подставкой для того светильника, о котором сказано в Евангелии,
что его не ставят под спуд. А ведь этот светильник нисколько не будет
ярче гореть от того, что дом, в котором он стоит, обложите вы золотом и
изнутри, и снаружи. Светильник разгорится ярче тогда, когда вы вольете
масла, елея. Только на елей и в елей должны вы обращать те денежные и
прочие приношения, которые поступают в монастырь. Вы хорошо понимаете,
о каком елее я веду речь. Побольше этого елея, и тогда ярко разгорится
тот свет, о котором сказано: "Тако да просветится свет ваш пред
человеки, яко да видят..."
- Как дальше? - обратился вдруг владыка
к одному монаху, по всей вероятности, страдавшему ожирением. Не
ожидавший такого внезапного вопроса монах смутился и не мог продолжить
приведенного евангельского текста.
Владыка улыбнулся и,
повернувшись, пошел дальше продолжать осмотр монастыря. Ему хотелось
взглянуть на монастырские пещеры, прорытые под землею еще первыми
основоположниками монастыря. Это был целый подземный монастырь. Темные
кельи и разветвленные по всем направлениям ходы со множеством изгибов и
пересечений представляли собою целый лабиринт, выбраться из которого
без проводника было немыслимо. Сюда-то удалялись в затвор первые
подвижники. Тут они проводили дни и ночи в молитве, обуздывая похоть
плоти рытьем первых келий и новых ходов.
Теперь в пещерах никто не
жил. Они существовали лишь как достопримечательность монастыря, которую
показывали богомольцам. В кельях стояли только иконы, возле которых
приделаны были кружки, куда богомольцы опускали свои копеечки.
Богомольцам,
желавшим взглянуть на пещеры, почти при самом входе становилось жутко;
с некоторыми дамами делались обмороки. Побывавшие в пещерах говорили,
что теперь они могут составить себе понятие о чувствах заживо
погребенных. Становилось жутко, несмотря на проводника и толпу
богомольцев, ходивших обычно по пещерам с зажженными свечами... Что же
испытывали основатели этих пещер, работавшие здесь в одиночку при
тусклом свете лучины?..
В глубоком молчании осматривал владыка пещеры. На одном из поворотов он остановился и спросил отца игумена:
- Сколько лет существуют здесь пещеры?
- Более ста лет, ваше преосвященство.
-
И за сто лет, - задумчиво проговорил владыка, - не нашлось ни одного
монаха, который, по примеру этих отцов, хоть на вершок бы покопал
далее...
При выходе из пещер владыка обратил внимание на тяжелые
железные вериги, висевшие на стене, оставшиеся от первых подвижников.
Вериги представляли собой тяжелые, почти пудовые обручи, замыкавшиеся
на замок.
- Вот, - обратился к монахам архиерей, - вот какими
запорами вам надо защищаться от воров, вот какими стенами, - владыка
показал на пещеры, - нужно загораживаться от них...
- Ну, где уж нам... - простодушно ответил владыке один из монахов.
-
А тогда зачем же вы здесь? - сказал владыка и молча вопросительно
уставился глазами на многочисленную монастырскую братию. Молча стояли
монахи. Молча поклонился им архиерей и, не сказав больше ни слова,
уехал из монастыря.
V
Приближавшийся полдень душил
горожан летним зноем. Кто только мог, прятался в прохладном месте; но в
самый полдень набежала с юга грозовая туча. Блеснула молния. Прогремел
гром, и хлынувший сразу, как из ведра, теплый летний дождь живо омыл
запылившиеся дома, полил раскалившиеся улицы, очистил пыль с деревьев и
через несколько минут представил город во всем его праздничном наряде.
Ветерок умчал тучки, и светлое солнышко заиграло вечерними лучами,
обдавая лаской и прозрачную синеву неба, и необъятную ширь отдохнувшей
земли.
Всех потянуло из душных комнат на вольный воздух.
Около
Вознесенской церкви, в небольшом садике, облегавшем квартиру
настоятеля, собрался кружок гостей попить чаю под открытым небом.
Большинство составляли учащиеся средних учебных заведений. Был тут и
родственник отца настоятеля молодой и пылкий юноша Сергей Димитриевич
Алешин - студент Духовной Академии. По небольшой аллее садика
прохаживались приятели хозяина отец Владимир и отец Зосима. В укромном
уголке сада под тенистым деревом стоял большой стол, покрытый белой
скатертью. Хозяйка-матушка сидела за одним концом стола возле большого
самовара и приготовляла гостям чай. На другом конце стола примостился
сам хозяин, настоятель церкви отец Григорий. С одной стороны его,
развалившись на удобном кресле, сидел доктор, старинный друг и товарищ,
а с другой - местный купец татарин Садулла Мирзабекович Абдурахманов,
тоже приятель отца Григория, уважавший его не только как постоянного
покупателя, но и как хорошего соседа.
Чай скоро был приготовлен, и
матушка попросила всех гостей к столу. Отец Владимир с отцом Зосимой
присоединились к компании отца Григория. Молодежь образовала свой
кружок. Завязался общий разговор, сначала про погоду, но вскоре же
перешли на злободневные вопросы: заговорили про прибывшего владыку.
- Ну, как ваше мнение, отец Григорий, о нашем новом архипастыре? - обратился отец Владимир к хозяину.
-
Что ж вы его спрашиваете, - заметил доктор, - известно, будет хвалить.
Ведь, если судить по рассказам, это воплощение его идеала. А помните, -
обратился он к отцу Григорию, - вы передавали мне его первую речь к
духовенству, мысли-то у него те, что ивы изволите проводить в своих
проповедях.
- Да, вы не ошиблись, - восторженно начал отец
Григорий, - я в восхищении от нашего нового владыки. По всему видно,
что это человек искренний, горячо верующий в Евангелие и уж во всяком
случае не бюрократ. От него веет чем-то апостольским. Вот если было
больше таких архипастырей было, то, может быть, нам не пришлось бы
переживать такой упадок религии в русском обществе. Мне думается, что
наш новый владыка сумеет поставить духовенство на должную высоту, и
через то сильно поднимет религиозный дух в нашем обществе и снова
возвратит в церковь давно уже отпавшую от церкви интеллигенцию.
-
Эк, куда хватили... Вот действительно в чем я вас, отец Григорий, никак
не могу понять, - закипятился доктор. - По-вашему выходит, что
интеллигенция ушла из церкви из-за попов. Помнится мне, вы и в
проповеди своей как-то раз объясняли ненависть интеллигенции к церкви
тем, что духовное сословие преследует не Божий цели, а свои узко
сословные. Полноте, отец Григорий! Слишком вы плохого мнения об
интеллигенции. Неужели вы думаете, что она не может отделить в понятии
о церкви существенное от случайного: истинной церкви - от попов-обирал,
учение Христа - от проповеди какого-нибудь батюшки, наполненной
богословской отсебятиной? Ведь не бросила же она, например, литературы
из-за того, что в ней развелись всякие нечистоплотные бумагомаратели.
Нет, здесь корень глубже лежит. Человечество перешагнуло уже за пределы
того возраста, который может еще верить. Оно созрело. Разум вступил в
свои права. Человечество вкусило от древа познания и больше уже не
откажется от него. Слишком дороги для него данные, добытые знанием.
Наука еще не сказала последнего слова, а если и есть голоса, говорящие
о ее банкротстве, то ведь это только умственные трусы или ослабевшие
умы, которым не под силу тяжелая работа знания. Как бы то ни было, а
даже и то немногое, что добыто знанием, как нечто положительное, дороже
человечеству, чем те богатые и беспредельные сокровища всяких
богословских и метафизических туманов, преподносимых ему религией.
Наука и вера, религия и разум до сих пор остаются непримиримыми,
несмотря на все попытки примирить их. И будущее принадлежит, конечно,
науке, знанию, а не вере, потому что человечество, по русской
пословице, всегда предпочтет иметь лучше синицу в руках, чем орла в
небе... А стало быть, настоящую интеллигенцию, истинных людей науки не
только ваш новый архиерей, но и сам Иоанн Златоуст не заманит больше в
церковь.
- Нет, в этом я с вами, доктор, не согласен, - возразил
отец Григорий. - Вот вы вступились за интеллигенцию, говорите, что она
умеет отделить существенное от неважного, а между тем сейчас сами
смешали в религии существенное со случайным, преходящим. Вы говорите,
что религия отжила свой век. Неправда, отжить свой век может та или
другая форма богопочитания. Существенное всегда остается. Отжило свой
век еврейство, сменило его христианство. Религия всегда была, есть и
будет. Что касается христианства, то про него уж никоим образом нельзя
сказать, что оно отжило свой век. Оно есть проповедь о Царстве Божием,
а всю глубину и ширь Царства Божия еще далеко не вместило в себя
человечество. Христова правда, глубина и ширь Царства Божия
беспредельны. Никакое время не может сказать, что оно уже всю правду
Христову раскрыло...
- Так вот вы и раскройте сначала "всю правду
Христову", если, по-вашему, ее не раскрыл всю сам Христос и его
апостолы, а тогда уж и преподносите ее человечеству. Увидит оно "всю
правду", - может быть, и поймет что-нибудь и примет ее, а теперь пока
из того, что открыто, или "раскрыто" до сих пор, еще ничего не может
переварить человеческий разум. Понятна ему только одна мораль
христианская...
- Но позвольте, - вмешался в разговор отец
Владимир, - если разум человеческий не может принять истины
христианства во всей их полноте теперь, то ведь это не значит, что он
их и никогда не примет, никогда не поймет... Разум прогрессирует,
знание расширяется, наука обогащается новыми опытами... А до тех пор
извольте все принимать на веру... Ходите в церковь, ставьте свечи...
отбивайте поклоны и смотрите уповательно на батюшку, отпустит или не
отпустит он вам ваши грехи, то есть впустит или не впустит на том свете
в рай.
- Ну, вот вы опять смешали в религии существенное с второстепенным, - заметил отец Григорий.
- Нужно иметь в виду сущность христианства, а не обрядовую его сторону.
-
А вы представьте себе, что я до сих пор не могу никак решить вопроса: в
чем же, в самом деле, заключается сущность, во-первых, христианства
вообще, а во-вторых, - православия в частности.
- А это вот у кого
надо спросить, - прервала вдруг разговор матушка и приветливо закивала
головой по направлению к калитке сада. Оттуда, не спеша, важной
походкой приближался к сидевшим за столом Павел Иванович Юланов,
профессор Духовной Академии, известный в богословской науке своими
многотомными трудами, любивший зайти в часы досуга к отцу Григорию
попить чайку и побеседовать.
- Павел Иванович! Здравствуйте.
Милости просим, - заговорил отец Григорий, подымаясь навстречу гостю. -
Как кстати вы пожаловали...
- Здравствуйте, здравствуйте, отцы
святые, - не теряя важной осанки, раскланивался Павел Иванович, подавая
батюшкам свою мягкую, пухлую руку.
- А у нас тут как раз разговор
завязался по вашей специальности, - обратился к профессору доктор. -
Заговорили о причинах отпадения интеллигенции от церкви, от религии.
Отец Григорий, видите ли, всю вину сваливает на "попов". По его словам
выходит, что стоит только духовенству заговорить живым искренним
словом, взяться за живое Божие служение, и все наладится как нельзя
лучше. Кит Китычи раздадут свои имения неимущим, министры будут
целоваться с лакеями, студенты ставить свечи перед иконами, а
театральные этуали и прима-балерины крестить на ночь своих поклонников
и благочестиво наставлять их в честном жительстве со своими законными
супружницами... Нет, уж что ни говорите, отец Григорий, а одной
искренности тут мало. Вспомните историю моего младшего брата. Честный,
бескорыстный, добрый до готовности отдать последнюю рубашку. Запил, не
знаю отчего, может и наследственность тут сказалась, - и запил запоем.
Я ли не убеждал его бросить этот порок? Мои ли слова не искренни были?
И говорил я ему, и писал, писал "кровью своей собственной груди",
выражаясь языком одного вашего епископа, требующего того же от
духовенства в отношении писания проповедей. Правда, слова
подействовали: бедняга перестал пить и через неделю повесился. Вот вам
и искренность проповеди.
- Но вы, доктор, слишком узко меня
понимаете, - возразил отец Григорий. - Я не только говорю о проповеди,
о научении, но и о том, чтобы действительно дать людям то благо,
которое заключается в христианстве.
- Так вот и будьте добры, покажите-ка мне это благо. Что в самом деле существенного дало и дает христианство человечеству?
-
За христианством много заслуг, доктор, - откликнулся отец Владимир. - Я
укажу вкратце на главные. Христианство, во-первых, обновило семью,
превратив женщину из рабыни в помощницу мужа и признав за ней полное
человеческое достоинство и равноправность с мужчиной; даровало,
во-вторых, человеческие права детям. Вам известно, конечно, что раньше
отцы имели право продавать своих детей в рабство. Затем христианство
преобразовало отношения господ и рабов, сначала смягчив и окончательно
уничтожив рабство и крепостничество. Изменило, далее, взгляд на труд,
сняв с него пятно позора; породило общественную жизнь, выдвинув на
первый план заповедь о любви к Богу и ближнему, то есть ко всем людям.
Смягчило законодательство, вообще, сильно облаг
Илья, спасибо, что даешь нам всем прикоснуться к этой замечательной книге. Волнует вопрос-Архиерей-реальный человек? Язва самая страшная-любить не умеем...Хорошо,что есть еще в жизни примеры, подобные этому Архиерею.
