Настоятель Свято-Троицкой Сергиевой пустыни игумен Николай (Парамонов).
I Отец
Павел сидел на палубе парохода и пил... Стоявшая перед ним на столике
бутылка водки была уже выпита почти до дна. Пил отец Павел без закуски,
глотая рюмку за рюмкой, через более или менее значительные промежутки
времени. Он пил с ожесточением и как бы подчеркивал свое
времяпрепровождение: "Нате, мол, православные, любуйтесь на своего
пастыря..." К православным отец Павел относил всех пароходных
пассажиров, из которых многие начали уже опасливо поглядывать на
батюшку и предусмотрительно отыскивали глазами капитана парохода.
Некоторые маменьки брали на руки своих детишек, резвившихся на палубе,
и под деликатным предлогом отводили их подальше от столика, за которым
сидел батюшка. Отец Павел замечал отношение к себе публики, но не думал
смириться, наоборот, всячески старался показать свое полнейшее к ней
равнодушие. Особенно хотелось отцу Павлу выразить свое презрение одной
духовной особе, спокойно гулявшей в числе прочих пассажиров по палубе
и, видимо, любовавшейся картинами волжских берегов. Величавая осанка,
уверенная поступь, красивые движения этой особы прямо-таки претили отцу
Павлу. Лица того батюшки отец Павел не успел рассмотреть. Батюшка
держался вдали и только раза два мельком в полуоборот взглянул на отца
Павла. "И чем только гордится человек, - подумал отец Павел, - ведь
такой же священник, как и я, только что в городе, может быть, служит да
казенного жалованья тысячи две получает. При этакой жизни и мы сумеем
пофорсить... Поставить бы тебя на мое место, посмотрел бы тогда я на
тебя, а поди-ка: как будто архиерей какой". Отцу Павлу еще горше стало
от этих дум. Досада на "величавого батюшку" разгоралась. Он схватил
рюмку, залпом влил ее себе прямо в горло и по-мужицки сплюнул на пол
так энергично, что и без того едва державшаяся на голове шляпа упала к
ногам. Отец Павел и не подумал поднять ее, он грузно облокотился на
столик локтями и осоловелыми глазами уставился на публику. В это время
"батюшка" повернулся и тихою поступью направился в сторону отца Павла.
Отцу Павлу почему-то показалось, что батюшка идет прямо к нему. Не
поворачивая головы, он стал прислушиваться к приближающимся шагам
батюшки, к тихому шелесту его шелковой рясы. Вот он уже совсем близко
от него. Отцу Павлу захотелось сделать какую-нибудь неприятность этому
батюшке, сказать какую-нибудь колкость, поставить его в неловкое
положение. - Отец! А, отец! - обратился он к поравнявшемуся с ним батюшке и насмешливо уставился на него. - Не хочешь ли водочки? Батюшка остановился, посмотрел на полупьяного отца Павла и улыбнулся. -
Спасибо, родимый, я не пью. - Взглянув затем на пол, батюшка
наклонился, поднял валявшуюся шляпу отца Павла, бережно расправил ее и,
положив на столик, сам сел рядом с отцом Павлом. Отец Павел такого
не ожидал. Он подумал, что чистенький батюшка ответит на его выходку
презрительным взглядом и поскорей постарается пройти мимо него, а он -
отец Павел - расхохочется ему вслед. Поступок батюшки обезоружил его.
Отцу Павлу стало неловко. Мысль, что он оскорбил доброго человека,
смутила его. Желая как-нибудь отделаться от чувства неловкости и
сгладить резкость своей выходки, отец Павел счел за лучшее продолжать
разговор, перейдя от насмешливого к развязному тону полупьяного
человека: - Ты откуда же будешь? - спросил он подсевшего к нему батюшку и исподлобья взглянул на него. "Батюшка" поправил полу рясы, сел поудобнее и, повернувшись лицом к отцу Павлу, начал спокойным ровным голосом: -
Я - издалека... Еду вот и любуюсь матушкой Волгой. Какая у вас здесь
благодать, какой простор. А жизни-то, жизни сколько, так и бьет ключом!
Сколько народу, сколько товаров всяких, какое движение: одних
пассажирских пароходов не пересчитаешь сколько. Да, когда вот своими
глазами увидишь все, тогда только поймешь, почему наш народ прозвал
Волгупоилицей и кормилицей, почему он так любит ее, поет о ней в своих
песнях и грустит по ней, закинутый в чужую сторону. Действительно,
великая река. - Да, уж известно, - поддакнул отец Павел. Родившись
и выросши на берегах Волги, отец Павел любил свою родную реку и, как
истинный волжанин, гордился ею. Похвала Волге чужестранца-батюшки
понравилась ему. От прежней беспричинной досады на этого батюшку у него
не осталось и следа, и он уже с большей охотой стал прислушиваться к
его словам. - Много богатства всякого здесь у вас, - продолжал
между тем батюшка, - но много горя... много слез и нужды безысходной.
Но это еще не велика нужда. Мне пришлось наблюдать жизнь одного народца
на окраине нашего отечества. Живет он куда беднее многих наших
крестьян. Ходит почти в лохмотьях, дома ест только ячменный или
кукурузный хлеб, да и то не досыта, а как посмотришь на него - молодец
к молодцу: все как на подбор. Стройная походка и такой гордый вид,
словно не лохмотья он носит на себе, а, по крайней мере, генеральский
мундир. Подумаешь, что нет у него ни горя, ни забот, и никакая нужда
ему неведома. Так вот, не в бедности беда и не в горе. Беда в том, что
не умеет наш русский народ бороться с горем, с бедой. Нагрянет на него
беда, он или заставится от нее терпением и тут иной раз обнаружит
действительно железное терпение, или взбунтуется, тоже уж без всяких
границ, а чаще всего старается только отделаться как-нибудь от горя,
затушить его, заглушить, залить. Точь-в-точь вот как вы. Вас горе
постигло, а вы, вместо того, чтобы бороться с ним, раздосадовались и
запили... и к одному горю хотите приложить еще и другое. Отец Павел удивленно посмотрел на батюшку. "Откуда же он знает, что я пью с горя", - мелькнуло у него в голове. -
А между тем, - батюшка положил свою руку на плечо отца Павла и шутливо
постучал по нему, - посмотрите-ка, какая у вас мощь... экие широкие,
богатырские плечи... да с этакими силами не только свое горе, а еще и
чужого сколько можно унести... Чем-то бодрым пахнуло на отца
Павла. С удовольствием вспомнил он, как крестьяне его села, его
прихожане, говаривали про него, что супротив нашего батюшки во всем
селе работника не найти. - Вот еще черта русского характера, - как
бы размышляя сам с собой, продолжал батюшка, - постигнет человека горе,
и носится он с ним и уже ничего и знать не хочет, и не подумает о том,
что у другого может быть еще большее горе. Любим мы своим горем
застилать сердце, и не замечаем, что носясь со своим горем, мы другим
горя подбавляем. Как вот вы, например. - Кому же я-то горе доставляю? - с недоумением спросил отец Павел. -
Как, кому? Вот вы сидите и пьете, свое горе заливаете, а вот о том
человеке, вероятно, и не подумали... Вон тот господин, что на том конце
на скамеечке сидит. Сейчас мы проезжали село, там церковь показалась.
Этот господин снял шапку и набожно перекрестился - есть, значит, у него
еще в сердце вера в Бога. Ну, а теперь скажите, не больно ли ему видеть
пастыря церкви вот за этаким занятием? Отец Павел смущенно
покосился на стоящую перед ним бутылку водки, а "батюшка" позвонил и
велел пришедшему на звонок официанту убрать бутылку и рюмку. Отец Павел
не протестовал и только, как бы оправдываясь уже, заговорил: - Да ведь обида-то у меня большая: с горя и пью, это вы верно, отец, сказали. -
А вы расскажите-ка лучше свое горе, поделитесь со мной по-братски,
может быть, оно и не таким тяжелым покажется. Высказанное горе -
полгоря. Отец Павел и сам уже давно почувствовал желание поведать
свое горе "ласковому батюшке". К этому располагало доброе лицо батюшки
и особенно его глаза - умные, серьезные и как будто грустные, а между
тем так и искрившиеся лаской и теплом. Такие люди спрашивают о чужом
горе не из любопытства. - Под суд я попал, - начал отец Павел, -
повенчал без документов... Дело, видите ли, такое вышло - пришли ко мне
парень с девушкой. Повенчай, мол, нас, батюшка, я сирота, и она сирота,
на фабрике тут недалеко вместе работали... грех попутал, а хочется,
чтобы по-законному, по-Божьему было, да вот беда - документов у нас
нет. Она у тетки жила, сбежала, и паспорта нет, а у меня просроченный,
отослал заменить, да по сей час чтой-то не высылают. - Да как же вы так, - говорю, - без документов ведь никак нельзя повенчать. - А что ж, батюшка, неужели лучше так жить, без закону? - А это, - говорю, - уж ваше дело. Идите, откуда пришли. Стоят, не идут; невеста в слезы, жених в ноги мне повалился... Что тут делать? Жалко стало их. Отворил церковь, позвал их. -
Ну вот что, - говорю, - что вы совершеннолетние, я и сам вижу, а вы
поклянитесь мне вот пред Господом Богом и пред Пречистым Его образом,
что нет между вами никакого родства. Поклялись. Взял я, да и
повенчал их. Живите, мол, Бог с вами... и за венчанье даже с них не
взял, потому вижу, что действительно с них нечего взять. Ну, а чтобы до
начальства не дошло, я ни в метрику, ни в обыск не вписывал, а просто
дал им на руки удостоверение в том, что они действительно состоят в
законном браке. Так бы все и вышло, да вишь ты: приятели тут у меня
завелись. Разбранился как-то раз с соседним батюшкой, а он возьми да и
донеси на меня в консисторию. Ну, известно... судили... следствие
было... и присудили меня в монастырь, значит, на покаяние. Пошел было к
архиерею, думал, смилостивится. Куда там, даже не принял. Через
келейника своего передал: "Скажи, мол, этому негодяю, чтобы он и на
глаза мне не смел показываться". Вот и взяла меня обида. - Коли так, -
говорю, - скажи архиерею, что не только в монастырь я не пойду, аив
приход не вернусь... Пусть назначает на мое место кого угодно...
Повернулся и ушел. Так и бросил место. Хотел было частные занятия
какие-нибудь найти, да кому нужен заштатный священник. В работники
хотел идти - не принимают: неудобно, говорят, на спину человеку в рясе
куль с мукой наваливать... Вот и маюсь я. Надумал в чужой епархии места
поискать, авось найдется где-нибудь с доброй душой архиерей... войдет в
положение. Еду вот к здешнему архиерею; добрый, говорят, да видно уж
моя такая неудача: по пути узнаю, что его и дома-то нет. Перевели... и
на место его ждут нового. Что, как пришлют какого-нибудь
владыку-недотыку, и опять майся... а дома семья... скоро и зубы на
полку придется класть. Ну, как тут не запить? - А знаете что, -
сказал, оживляясь, батюшка, - я бы на вашем месте тоже так поступил. Не
дело священника делать предбрачный обыск и свидетельствовать документы
брачующихся. От исправности документов не прибавится благодати Божией,
равным образом, как и неимение их не может послужить препятствием к
получению благословения Божия. Брак был и в первые века христианства,
когда и понятия не имели ни о метриках, ни о наших обычных брачных
обыскных книгах. Другое дело, если бы вы повенчали несовершеннолетних.
Это был бы грех великий, потому что вы священнодействие брака
превратили бы в пустое призывание имени Божия. Благодати в таинстве не
было бы. Это все равно, что молиться об исцелении от болезни уже
умершего человека, то есть совершать таинство елеосвящения над трупом.
Венчая несовершеннолетних, вы нарушаете закон природы, по которому в
брак могут вступать только лица, достигшие известного возраста,
физической зрелости. А ведь закон природы, как и законы нравственные,
тот же закон Божий. Бог установил и те, и другие. Понимаете, какая
получается бессмыслица: с одной стороны, вы нарушаете закон Божий, с
другой стороны, просите Бога, чтобы Он дал благодать исполнить этот
нарушенный закон. Конечно, благодати Божией не получается, и вместо
таинства совершается профанация его. И состоящих в родстве нельзя
венчать, почему, это вы и сами знаете. Итак, греха вы не сделали.
Правда, за несоблюдение формальностей вас постигло наказание, но разве
его нельзя было перенести, хотя бы ради той радости, которую вы
доставили повенчанным. Поди, обрадовались... благодарили вас... -
Еще как! На днях еду на пароходе... пристань... Купить мне надо было
кое-что из съестного. Сошел на пристани и протискиваюсь к торговкам.
Слышу вдруг: "Здравствуйте, батюшка, не угодно ли яблочков, возьмите".
- "Отчего, - говорю, - не взять, а почем отдашь?" - "Что вы, батюшка, -
говорит, - с вас разве можно... вы так возьмите. Да нешто вы не узнаете
меня?" Всматриваюсь: ба! Да это моя невеста беспаспортная-то. "Ну как,
- говорю, - живете?" - "Слава Богу, - говорит, сама смеется, радостная
такая, - сыночка, - говорит, - Бог дал". - "Ну что же, дай Бог
счастья!" - "Спасибо, батюшка, а яблочков-то возьмите, уж не
побрезгуйте". Тычет мне в руки все свои яблоки вместе с корзиной. Что
делать? Взял. После всю дорогу почти всех пассажиров угощал ими... -
Ну, вот видите... а вы запивать стали. Бороться надо с горем, да Богу
молитесь поусердней. Молитва бодрит человека, освежает его ум, а
человек со свежими силами всегда себе выход найдет. У вас добрая душа,
силы есть. Так не губите же себя и других. Ну, кажется, мы уже
подъезжаем к городу. Скоро нам сходить... Я тоже в первый раз сюда еду.
Недавно только получил назначение... Вот что - вы зайдите ко мне в
городе, моя квартира будет рядом с кафедральным собором. Мы еще
поговорим с вами. Может, что-нибудь и придумаем. А теперь пока
прощайте. Надо собираться. Батюшка встал, подал руку отцу Павлу и трижды облобызался с ним. - Прощайте, - смущенно говорил отец Павел. - Спасибо вам за доброе слово и простите меня... Я не знал, что вы такой... - Бог простит, - улыбнулся батюшка и скрылся в каюте. Пароход
причаливал к пристани. Отец Павел завязал в узелок свои вещи и стал у
сходней. Через несколько минут показался и батюшка. Он шел в
сопровождении другого священника, на груди которого красовался
наперсный крест. Протискавшись через толпу, оба батюшки взяли извозчика
и покатили в город. Поплелся вслед за ними и отец Павел.
II Прошла
неделя. Отец Павел все никак не мог собраться с духом, чтобы пойти со
своей просьбой к архиерею. Из газетных известий он вычитал, что новый
архипастырь уже приехал и вступил в управление епархией. "Каков-то он
из себя, - с тревогой думал отец Павел. - Что как не примет, или
скажет: поезжай, мол, туда, откуда приехал". Наконец, отца Павла
осенила мысль предварительно расспросить кого-нибудь об архиерее. Он
вспомнил, что в городе, где-то на окраине, служит священником его
бывший товарищ по семинарии отец Герасим. Не разыскать ли его, да
поговорить с ним. Вероятно, что-нибудь да знает про архиерея. И,
заперши свою каморку на постоялом дворе, где он остановился, отец Павел
пошел отыскивать своего бывшего товарища. Разыскать того батюшку,
который познакомился с ним на пароходе, отцу Павлу помешала его
природная застенчивость. - "Правда, ласковый он, добрый такой и
смиренный, - думал про батюшку отец Павел, - шляпу мою поднял... а я
думал, что он гордец какой-нибудь; а все-таки городские они, как к нему
пойдешь в гости-то, да еще в этаком виде". Отец Павел грустно поглядел
на свою поношенную, порыжевшую ряску. Лучше уж к отцу Герасиму. Этот
все-таки когда-то был свой человек. Искать долго отца Герасима не
пришлось. Как только отец Павел вышел на окраину города, первый же
встречный, услыхав имя отца Герасима, тотчас же указал улицу и его
квартиру и даже любезно проводил его. Отец Павел заметил, что встречный
как-то особенно любовно произносил имя отца Герасима. - Вы, не его
ли прихожанин будете? - спросил он своего проводника, стараясь
догадаться о причинах его уважительного отношения к отцу Герасиму. -
Нет... Я ничей... ночлежник... хулиган, как теперь еще нас зовут, а
только отца Герасима здесь все знают. Пожалуйте, вон его квартира... До
свидания. "Ночлежник" повернулся, а отец Павел постучался в дверь указанной квартиры. Звонка он не нашел. - Пожалуйте, кто там? - послышалось из-за двери. - Толкните дверь посильней, она не заперта. Отец
Павел толкнул дверь и сразу очутился в ком нате. Быстро окинул ее
взглядом и остановился в недоумении. Голые стены. Возле одной -
кровать, возле другой - шкаф, сверху донизу наполненный какими-то
склянками. Несколько деревянных стульев, и возле окна простой
письменный стол, заваленный книгами. За столом, сильно сгорбившись, с
книгой в руках сидел отец Герасим. Он очень похудел и постарел. Отец
Павел не сразу узнал в нем своего бывшего товарища. Увидев вошедшего
священника, отец Герасим поднялся и приветливо заговорил: - Пожалуйте, пожалуйте, милости прошу садиться. Батюшки! Да никак Павлуша... Это ты, голубчик... Какими судьбами? Отец
Павел не сразу нашелся, что ответить. Товарищески обняв отца Герасима и
трижды поцеловавшись с ним, он грузно опустился на стул и еще раз с
недоумением осмотрел комнату. Глаза его чего-то искали. - Ты что
же это... Как это так... Что же это значит? - растерянно заговорил он
наконец... - Неужели... - Отец Павел не докончил вопроса. Отец Герасим догадался, о чем спрашивал его отец Павел. Грустная тень пробежала у него по лицу. -
Ты, вероятно, насчет моей холостяцкой квартиры? Думай дальше... Вывод
правильный получишь. Эх, Павлуша, помнишь, еще в семинарии вы звали
меня неудачником. Горе пророчили. Верно вышло. Одна радость была у
меня, и ту схоронил... рядом с ней дочку уложил. Теперь вот живу
бобылем. Но зачем об этом. Зачем тревожить рану. Ты лучше о себе
что-нибудь расскажи. Ведь сколько лет, сколько зим не видались. Да как
ты в наш город-то попал? Да ты где служишь, как поживаешь? Есть жена,
дети? Отец Герасим сыпал вопросами, но отец Павел и не думал ему
отвечать. Молча сидел он на стуле. Ему вспомнились слова батюшки на
пароходе: "Носимся со своим горем и не думаем о том, что у другого,
может быть, еще большее горе". Что значит его горе в сравнении с горем
товарища. Он здоров, у него жена молодая, полная сил. А каким
счастливым чувствовал он себя, когда бывало четверо детишек облепят его
кругом, понасядут ему на колени. Взберутся на плечи - все такие
здоровые, шаловливые. Ведь только жить бы да радоваться. Отец Герасим
лишился всего этого, а живет же... И отцу Павлу стало вдруг стыдно за
свое малодушие. Скомкано и уже не с тем одушевлением, с каким
рассказывал он батюшке на пароходе, передал он свою историю отцу
Герасиму. - Ну, не унывай, - сказал отец Герасим, - дело
поправимое. У нас теперь новый архиерей, довольно оригинальный, и,
кажется... многообещающий... Может он и совсем с другой точки зрения
посмотрит на твой поступок. - А я вот собственно за этим и зашел к тебе: расспросить, каков он у вас? -
Как тебе сказать... Видал я его: ходил тоже в собор на встречу. Сразу
не узнаешь человека. А только преоригинальный господин. Я этаких еще не
видывал. Это какой-то неслыханный архиерей. Про "встречу"-то его и
теперь еще сколько разговору по городу идет. Слыхал, чать? - Нет, не довелось: я ведь с недельку как приехал сюда. -
Да и он-то всего с недельку. Прошлую пятницу получили телеграмму, что
едет, мол, на пароходе, завтра-де у вас будет. Собрались все наши отцы
в собор. Облачились, люстру зажгли. Приготовились. Все как следует. И
из публики кой-кто пришел. На пристань карета покатила. - Расселись
отцы в алтаре. Ждут-пождут, когда это на колокольне затрезвонят, а тем
временем разговоры всякие промеж собой ведут, все больше про архиереев.
Тут один батюшка-шутник анекдот еще какой-то рассказал, и так это у
него смешно вышло, что протодиакон как стоял возле архиерейского
кресла, так и грохнулся в него. Сидит, хохочет: в правой руке кадило, а
в левой дикирий. Тут уж все с протодиакона хохотать стали. За
разговорами да за хохотом и не заметили, как в алтарь вошли двое
каких-то батюшек, а может, кто и заметил, да внимания не обратил: мало
ли заходит в алтарь чужих батюшек? Вошли батюшки чинно, помолились,
приложились ко святому престолу: один, с наперсным крестом на груди,
стал этак в сторонке, в руках жестяную коробку держит, в которой,
знаешь, камилавки носят, а другой стал собор осматривать, оглядел
алтарь, пошел дальше: тут боковая дверка есть в алтаре, за ней
маленький коридорчик прямо в церковную сторожку ведет. Туда все,
бывало, отцы покурить забегали, а так как архиерея пришлось ждать
долго, то народу там перебывало порядочно. Дым стоял коромыслом.
Батюшка прошел прямо туда. Вдруг слышим, к собору карета подкатила, а
трезвону нет. Что бы это значило? Глядим, идет кафедральный и прочие
отцы, что ездили на пристань встречать владыку, и больше никого. "Нету,
- говорит кафедральный, - не приехал. А я было страху набрался.
Подъезжаем к пристани, а пароход уже стоит. На целый час раньше
расписания пришел. Ну, думаю, беда: гляжу - никого. Я к капитану.
"Никакого, - говорит, - архиерея не видал. Вероятно, в телеграмме
что-нибудь напутали"". Столпились отцы в кучку, решают вопрос, как же
быть? А в это время тот батюшка из алтарной дверки выходит и прямо к
архиерейскому месту... стал на орлец и верхнюю рясу с себя снимает. Тут
уже все обернулись на него. Снял батюшка рясу... глядь, а у него на
груди панагия... Тут другой батюшка подошел к нему, открыл жестянку и
подает ему клобук. Надел он клобук, перекрестился, благословил всех, да
и говорит: "Мир вам, отцы и братия! Спасибо, что потрудились, пришли
сюда встретить меня". Стоят отцы и братия, глазами хлопают: больно уж
неожиданно все это вышло. А владыка между тем продолжает: "Было, -
говорит, - мирное время на Руси, когда высоко чтилась святая вера
православная: высоко чтились тогда и архиереи. На церковный трезвон
сбегался весь народ с великою славою встретить своего архипастыря.
Теперь не то: упало благочестие в народе, а интеллигенция наша и совсем
отшатнулась от церкви. Грядут дни великого испытания для верных чад
церкви, для ее пастырей и архипастырей. И не о славе теперь уже надо
думать: наступило время, когда архиереям надо снять с себя митры
золоченые, знаменующие славу Иисуса Христа, и надеть венцы терновые,
ибо не славится, а больше хулится имя Господне среди народа. Смутные
дни переживает Россия; везде волнения, увеличиваются грабежи, убийства,
разбои. Тайна беззакония деется, растет и ширится с каждым днем, с
каждым часом. Кому же и восстать на брань со злом, как не нам, пастыри
словесного стада Христова! Ведь наша-то брань и есть именно борьба с
властями и миродержателями тьмы века сего, с духами злобы поднебесными.
Дружно же возьмемся за тяжелый труд, братия. Впереди нас Сам
Пастыреначальник Господь наш Иисус Христос. Его имейте всегда перед
своими глазами. О Нем помните непрестанно: каждую минуту, каждую
секунду. Говорю это к тому, что вот вы, например, собрались встретить
архиерея, а про невидимого великого Архиерея и забыли. Здесь святой
престол Его, а вы анекдоты всякие рассказываете. Здесь жилище Божие,
присутствие чистой, таинственной благодати Христовой, а у вас по
соседству смрадный дым табачный. Не в укоризну вам говорю сие горькое
слово правды, а просто отмечаю факты, как часто отвлекаем свои взоры и
мысли от Архиерея Небесного и устремляем их на архиерея земного. Много и
других неурядиц у нас. Кто виноват в них? Не время теперь заниматься
этим вопросом. Становитесь все - правые и виноватые - за святую работу,
за возделывание нивы Божией. Вы посмотрите, что только делается здесь
на этой ниве... Исполняются слова пророка Исайи: "Бродят люди по земле
жестоко угнетенные и голодные, во время голода злятся, хулят царя
своего и Бога своего..."" Много и долго говорил владыка. Хорошо
говорил... Под конец попросил всех помолиться с ним перед началом его
служения на новом месте... Тут только опомнились отцы, стали подходить
под благословение, поздравлять с прибытием... Отслужили молебен.
Разоблачился владыка, надел опять свою ряску, да и марш с амвона. Тут к
нему кафедральный с ключарем подскочили, на ступеньках подхватили его
под руки, а он им: "Не беспокойтесь, - говорит, - я не беременный".
Схватил сам одного да другого под руки и потащил их перед собой. "Ну, -
говорит, - показывайте, где тут моя квартира, а вас всех, отцы и
братия, прошу ко мне пожаловать в воскресенье вечерком на чай..." Да,
оригинальный архиерей... - закончил свой рассказ отец Герасим. Немного погодя он снова начал: -
В прошлое воскресенье владыка служил в соборе. Нарочно сходил
посмотреть на его служение. Хорошо служит. Голос у него такой сильный,
звучный; так по собору эхом и раскатывается. Собой представительный, а
в полном архиерейском облачении еще лучше выглядит. Как пойдет по
собору кадить, любо смотреть. Осанка прямо царская... Завтра тоже он
служит тут в монастыре. Сходи, посмотри, если есть желание... -
предложил отец Герасим своему гостю. - Я и сам думал: прежде чем
идти к архиерею с просьбой - взглянуть на него где-нибудь со стороны. У
меня глаз на этот счет верный. Понравится - пойду, не понравится - не
пойду: все равно толку никакого не будет. Стук в дверь прервал разговор приятелей. - Пожалуйте, кто там? - ответил на стук отец Герасим. Дверь отворилась, и в нее просунулась всклокоченная голова какого-то оборванца. - Батюшка, а вы обещали к нам зайти, так не забудьте. -
Сейчас, сейчас, иду, - заторопился отец Герасим. - Ну, Павлуша, ты меня
пока извини; я тут побегаю по одному дельцу. Ты ведь у меня ночуешь? Да
ты где ж остановился? На постоялом? Зачем же? Ты переезжай ко мне...
Сейчас же... Ладно? Поживем вместе, пока твое дело решится. - Что
ж, если позволишь, я с большим удовольствием, - согласился отец Павел.
- Только я уж лучше после к тебе, а то сегодня ты, кажется, занят. Вот
уже побываю у архиерея, тогда... - Как хочешь. После - так после, только приходи. Кстати сообщишь, что тебе скажет архиерей. Товарищи
распрощались. Отец Герасим ушел с ожидавшим его около двери оборванцем,
а отец Павел направился к постоялому двору в свою каморку.
III Только
в первом часу ночи вернулся в свою одинокую квартирку отец Герасим,
усталый и измученный. "Дельце", по которому он ушел, проводив отца
Павла, ему не удалось "уладить". Слишком поздно позвали его. Федотыч -
так звали оборванца - пригласивший к себе отца Герасима, ждал от него
помощи своей умирающей жене. Звать доктора у него не было средств, да и
зачем, когда он знал, что отец Герасим выхаживал иной раз больных лучше
многих докторов. Вошедши в убогую каморку Федотыча, отец Герасим
увидел, что с больной уже началась агония. Часа через полтора больной
не стало. Перед отцом Герасимом остался растерянный Федотыч. Отец
Герасим знал, что у Федотыча нет никого из знакомых, а потому, не теряя
времени, снял с себя рясу, засучил рукава подрясника и, отыскав воды,
стал обряжать покойницу. Через час, при помощи Федотыча, покойница была
обряжена и уложена на стол под образами. - Не тужи, Федотыч,
проживем и бобылями, - сказал отец Герасим и, оставив Федотыча одного
со своей покойницей, ушел домой, назначив на завтра же отпевание. Отцу
Герасиму хотелось отдохнуть, но сон бежал от него. Встреча с отцом
Павлом пробудила в нем жгучие воспоминания, и они - одно за другим -
хлынули на него. Вся прожитая жизнь встала у него перед глазами. Вот
пронеслись пред ним картины из его детства. Деревня. Воздух лесов и
полей... Отец - священник... На улице дерутся пьяные мужики. Возле
разодрались мальчишки. Из соседней хаты доносится нечеловеческий крик -
то муж "учит" жену. - Господи! И чего только людям не достает?
Из-за чего дерутся? - вздыхает, стоя на крылечке батюшкиного дома, мать
отца Герасима. И вздох ее неразрешимым вопросом врезается в головку
подрастающего Гераськи, будущего отца Герасима. Этот вопрос мучит его в
духовном училище, еще острей колет его сердце с переходом в семинарию,
но только в 5-м классе семинарии он, как показалось тогда ему, нашел на
него ясный ответ: "Любви не хватало, любви к Богу и ближнему. Люди
забыли Евангелие. Христиане отвергли Христа, продолжая называться его
именем". С этого момента юный и пылкий семинарист Герасим Иванович ни о
чем больше не говорил, как только о любви. Любимым чтением его стали
произведения, в которых выводились героями проповедники любви. С этого
же момента он твердо решил пойти в священники и посвятить все свои силы
проповеди мира и любви. Будущее место своего служения отец Герасим
заранее представлял себе не иначе, как в виде беднейшего сельского
прихода в епархии. Вскоре, однако, отец Герасим оставил свою мечту
о служении в деревне. В городе он встретил людей, которые были
несчастнее сельчан. То были обитатели разных ночлежек; им еще более не
доставало того, что думал нести Герасим Иванович своим сельчанам. Тут
было сплошное царство злобы и тьмы. И вот он решает, что будет
священником в городе, но только подальше от центральных богатых
церквей. Там, где-нибудь окраине города, где больше всего любит ютиться
городская рвань. Быстро промчались семинарские годы. Начальство
прочило Герасима Ивановича в академию, но он отказался. Ему скорей
хотелось добраться до дела. И вот осуществилась, наконец, его мечта.
Герасим Иванович стал отцом Герасимом, настоятелем одной из окраинных в
городе церквей. Пылко взялся отец Герасим за работу, и сразу же
весь ушел в нее. Полились из уст его горячие речи о Божией правде, о
любви, о мире. И за обедней, и за вечерней, и за всякой службой
раздавалась в церкви горячая проповедь красноречивого, талантливого и
неутомимого проповедника. Слушатели отца Герасима были именно таковыми,
каких он желал иметь себе. О многих из них можно было сказать, что они
утратили в себе не только образ Божий, но и обличье человека. Слушателей
было мало: приход по объему был велик, но "настоящих прихожан" почти не
было. Большинство домишек, входивших в район прихода, населяла именно
городская рвань, которая заходила в церковь только с целью укрыться от
непогоды или найти какого-нибудь богомольца, от которого можно было
поживиться копеечкой. Слушатели не шли к отцу Герасиму. Тогда отец
Герасим сам пошел к ним. Он перенес центр своей проповеднической
деятельности в самое гнездо, кишевшее отбросами общества, - в ночлежку
и здесь с еще большей энергией принялся за проповедь евангельской
любви. Целыми днями, напрягая все силы своей души и пользуясь самым
разнообразными средствами, старался он, не жалея своих мрачных красок,
обрисовать своим слушателям гнусное царство отвратительной злобы,
мучительной тьмы, омерзительного порока и резко противопоставлять ему
во всем пленительном блеске светлое царство благодатного мира,
радостной любви и святой правды. Тяжел был труд на ниве Божией, но
отец Герасим сеял, сеял, и сеял. Всходов, однако, никаких не
показывалось. Его слушатели не стали лучше ни на волосок, в отношении
же себя он ясно различал начинавшую зарождаться в слушателях
беспричинную ненависть к себе. Дальше - хуже. Скоро отец Герасим увидел
и факт явного издевательства над своей проповедью. Как-то раз отец
Герасим по хозяйственной надобности отправился в город вместе с
матушкой. Дома не осталось никого. Возвратившись из города слишком
поздно, отец Герасим нашел двери своей квартиры выломанными, а саму
квартиру совершенно пустой. Воры вытащили все, что только можно было
унести из квартиры. На окне была приклеена безграмотная записка: "Ты
много говорил нам о святости. Святые люди ничего не имели. Мы захотели,
чтоб и ты был святой". Отец Герасим не опечалился происшедшим. Он
только ужаснулся черствости человеческого сердца. Кое-как оправившись
после погрома, отец Герасим принялся за свои беседы с двойной энергией.
Слишком каменистая почва, - думал он, - но не может быть, чтобы люди
возненавидели свое собственное счастье, а ведь это счастье им может
дать только евангельское благовестие. Вскоре, однако, последовал случай, который резко переменил направление деятельности отца Герасима. Однажды,
по обыкновению отец Герасим зашел для собеседования в ночлежку. Среди
обитателей ее на этот раз было особенно много пьяных. Отец Герасим
остановился возле одного, лежавшего ничком на нарах в
полубессознательном состоянии, в луже собственной блевотины, и,
указывая на него другим, повел беседу против пьянства. Гневно и грозно
клеймил он порок, пылко и красноречиво доказывал необходимость
трезвости. Долго говорил отец Герасим. Молча слушали его ночлежники,
тупо уставившись своими полусонными глазами на пьяного товарища. И
только один из них, как бы проснувшись наконец и как-то бессмысленно
ухмыльнувшись, процедил сквозь зубы: "Да он уже умер". Отец Герасим сначала ничего не понял. "Кто умер?" - сорвался у него тревожный вопрос, и вдруг он понял... Что-то
оборвалось, упало, тяжело придавило сердце отца Герасима и острой болью
бросилось ему в мозг. Растерянно стоял он возле трупа человека, над
которым только что демонстрировал свою беседу, и с мучительной тоской
глядел на него, смутно пытаясь постичь какую-то тайну, оставшуюся
скрытой от него до сих пор. Кто-то из ночлежников повернул труп на
спину, чтобы дать ему положение покойника. Глаза были открыты, и
покойник уставился на толпу мертвым взглядом. Сколько ужаса, страха,
отчаяния и страдания было в этом застывшем взгляде! Отцу Герасиму
приходилось раньше хоронить умерших в пьяном виде, но ничего подобного
он не наблюдал. Там смерть накладывала печать бессмыслия; тут же одна
бесконечная мука. О ней говорили и судорожно сжатые костлявые руки, и
страшно худая впалая грудь, едва прикрытая лохмотьями, которые, как
теперь только заметил отец Герасим, кишели насекомыми.
